На главную

Сергей КАРДО (г. Москва) СМЕРТЬ АУТИСТА

Кардо

1

Вова замер. Да, именно тут он найдет то, что так долго искал.

Душа незнакомки здесь была полностью обнажена. Ни капли рисовки, позы, обозначения статусности — зачем? Перед кем? Тихая и спокойная гармония: она и нужные удобные вещи… Умиротворение, простое и понятное, наполняло комнату. Все в ней было на своих местах, все было давно успокоившимся, из того, почти забытого, времени. Женская рука неведомой хозяйки обласкала каждый сантиметр пространства, придав ему завершенность и уют.

Вова поймал себя на мысли, что вот наконец-то ему уже ничего не хочется.

В комнате было то, что в принципе должно находиться в туалете. Парадокс! Не до́лжно жилище по сути своей иметь дух уборной, а вот оно имеет, и это поразительно верно...

 

            2

... Родившись в самом начале пятидесятых, Вова с детства привык какать среди труб горячего и холодного водоснабжения. Унитазы в коммуналках привычно ютились в неприглядных каморках у извивов и переплетений стояков и отводов самых разнообразных направлений и диаметров. Одни трубы были нестерпимо горячими, другие холодными и вечно влажными от конденсата. Из латунных кранов со снятыми маховичками («чтоб не крутил тот, кому не надо») беспрестанно капало в подставленные консервные банки, в них гасили окурки любители делать два дела одновременно — покурить и опростаться. В коммунальных уборных всегда была своя особая атмосфера и свой терпкий аромат. Сосед Барчук маялся запорами, порой уединяясь в туалете по четверти часа, но, правда, редко в какой день. Если у него все получалось, то перед гордым выходом наружу он, человек воспитанный и учтивый, опрыскивал пространство одеколоном «В полет».

Маленький тогда Вова не понимал, почему мама не пускает его пописать сразу после дяди Барчука. Потом сосед дедушка Некрасов заболел туберкулезом. И Вова, который начал было считать себя большим, снова должен был справлять нужду в сопровождении мамы, которая следила, чтобы он ничего не касался в этом тесном мирке под тусклой лампой без абажура. А так хотелось потрогать белую полированную ручку на металлической цепочке сложного плетения. Толкнуть ее, чтобы она качалась, дернуть за нее, чтобы «сезам» в осклизлом бачке с урчанием открылся, смывая бурным потоком наложенные руины куда-то вниз. Вова мечтал, когда вырастет, носить на такой цепочке карманные часы, как Елена Клементьевна, угрюмая старуха из дальней комнаты.

Мрачная аура и загадочность, обусловленные давно установившимися человеческими правилами всегда находиться в этой келье соло, предаваясь не очень богатым, но всегда интимным развлечениям, предопределяли второе назначение помещения — в ней прятали самое нужное. Дядя Боря — водку. Барчук — пульверизатор с резиновой грушей в оплетке из шелковой нити. Елена Клементьевна — красивую тряпочку для вытирания после дедушки Некрасова обоссанного стульчака. Сам дедушка Некрасов ничего не прятал, он был выше этого, он любил плевать на трубу горячей воды и смотреть, как шипит, испаряясь, его слюна, сопровождая процесс танцеподобными па, словно это не палочки Коха, а лично он корчится на раскаленной сковороде.

Конвульсии старика Вова не раз видел сам, потому что дедушка Некрасов не закрывал за собой двери нигде и никогда, кроме как только в свою комнату. Но замечаний деду не делали — при царе батюшке Николае Втором Александровиче Некрасов владел всем домом, а в этой громадной квартире собственно и проживал с семьей. Деду сочувствовали — жил себе не тужил, ходил на службу, стриг купоны, ел с серебра, держал кухарку, а тут на тебе — революция. Комиссары, вонючие шинели, папахи с красными полосами. Декреты, мандаты, предписания, уплотнение, подселение, голытьба и шантрапа за стеной.

Но и этого оказалось мало: на трехэтажное кирпичное здание по барачным лекалам надстроили еще два этажа в соответствии с «запросами трудящихся», с размещением на лестничной клетке не двух, а четырех квартир — с низкими потолками, тесными коридорами и подслеповатыми оконцами, без черного хода и ванных комнат.

Семья Некрасовых была обычной. Дедушка Некрасов, его жена Лидия Дмитриевна и внучка Наташа — гибкая высокая девушка с волшебными руками, танцовщица кордебалета Большого театра.

К моменту, когда весть о болезни Некрасова молнией облетела обитателей коммуналки, отец Вовы только что выписался из госпиталя, в котором пролежал более полугода с перитонитом, случившимся после небрежного удаления аппендицита. Для полного счастья только некрасовского туберкулеза отцу и не хватало.

 

Вова запомнил возвращение отца — катаясь на трехколесном велосипеде в общем коридоре, он наскочил на внезапно возникшего из мрака прихожей желтолицего человека в зеленом балахоне до пят. Человек подхватил его на руки и прижал к небритой колючей щеке. От нее пахло аптекой и метро. Вова спросил с надеждой: «Папа ехал в метро?» Отец ответил: «Это пахнет плащ-палатка». Вова расстроился. Ему хотелось прокатиться, прижавшись носом к вагонному стеклу. Отец принюхался и тоже спросил, тревожно озираясь: «Почему воняет карболкой?»

Отец долечивался дома и коротал время на кухне, чтобы никому не мешать своей бессонницей и тяжелыми размышлениями о будущем. Как-то он обронил, что, судя по всему, у Наташи завелся кавалер — девушка все чаще возвращалась после спектаклей за полночь с роскошными букетами цветов, благоухающая тонкими ароматами жареной пищи и вина. Трудно было не расшифровать в ухажере либо знатного советского вельможу, либо вора.

Вариантов развития событий было два, и нехороши были оба. Впрочем, соседство с вором еще можно было перетерпеть, хуже если ухажер — номенклатурный аппаратчик.

— Дорогой, я не могу пригласить тебя домой, мне приходится ютиться у деда, у которого ретивые холопы отобрали его квартиру.

«Дорогой» вполне мог возмутиться, вспылить и гаркнуть: «Разобраться!»

И тогда всем пришлым жильцам пришлось бы в двадцать четыре, а может и в два часа («с вещами на выход, время пошло!») погрузиться в подогнанный к подъезду Студебеккер и съехать в указанное место. Где это место, гадать не приходилось — в бывших казармах или бараках Алабино, Селятино, Кубинки, либо в вагончике на боковых путях какой-нибудь станции у опушки дремучего подмосковного леса.

Мать Вовы работала в министерстве просвещения на Чистых прудах, и для нее переезд означал одно — до свидания, работа. И пошло-поехало: для Вовы — исключение из министерского детского сада, для Вовиной сестры — изгнание из школы «в связи со сменой места жительства», для отца скорее всего увольнение с работы «по собственному желанию», а для семьи в целом — потеря жилплощади, которая и так досталась ей исключительно запутанным и невероятным образом…

Когда Вовы еще не было и в помине, отца в конце войны откомандировали с фронта в некий почтовый ящик в Москве. Угол пришлось снимать в деревеньке за Измайлово. Туда же отец выписал эвакуированную из Ленинграда жену с дочерью, будущей Вовиной сестрой. Работать отца определили в Болшево. До хозяйства два часа сорок минут на перекладных. С восьми до пяти в будни, кроме субботы. Шестой день был короче — с восьми до трех.

Впрочем, мир не без добрых людей…

В министерстве Вовиной маме при оформлении на работу предложили принять участие в перевоспитании несовершеннолетней москвички, чьи родители попались на карманной краже. Обоих надолго посадили, девочка подросток осталась одна. Милиция сделала представление и скинула его в недра экспедиции МВД. К неописуемому удивлению народных просветителей, уже порядком затертая бумажка спустя несколько месяцев всплыла в управлении кадров Минпроса РСФСР в тот самый момент, когда там появилась Вовина мама, вернувшаяся из эвакуации. Вполне естественно, что перевоспитание ей было предложено таким образом, что отказаться от него она не посмела…

Но в этом деле отыскался один любопытный пунктик, на который кадровики обратили внимание соискательницы — «наставник из числа опытных педагогических работников должен находиться при поднадзорном постоянно». Говоря просто — жить рядом. Одной семьей.

— Как это? — удивилась мама.

— Как писано. Въезжайте к девушке на ее жилплощадь, оформляйте бумаги, продаттестат, и вперед!

— А ее кто-нибудь спросил?

— Считайте, что мы этого не слышали. Советуем больше не проявлять политической близорукости. Исполняйте приказ. Кто она вообще такая, чтобы спрашивать? Дочь уголовников! Спасибо вам должна сказать, что о ней заботится советская власть.

И Вовина семья (тогда еще без Вовы) въехала в их нынешнюю комнату. Что и говорить — все «страшно обрадовались» новым жильцам. Но сестра будущего Вовы как-то тихо и незаметно подружилась с перевоспитуемой, отец также тихо и незаметно отвадил постоянно ошивающуюся в подъезде шпану из подельников осужденной семьи, которую не трогал даже участковый, а жизнь вокруг сама по себе тоже постепенно стала налаживаться. По этому поводу товарищ Берия по трансляции толкнул соответствующую речь: «Будет наведен такой порядок, при котором граждане, выходя на улицу, смогут не запирать входную дверь». Граждане светлели лицами — жить становилось все лучше и веселее…

Лафа неожиданно быстро закончилась — дочь урок без памяти влюбилась в урку. Жаркие признания и клятвы вора оказались трепом. Уркаган бросил ее, несчастная в отчаянии покончила с собой. Комнату следовало освободить.

Когда об этом семье сообщил торжествующий участковый, отец Вовы пошел к адвокату. Время было странное, даже адвокаты тогда говорили правду.

— Дело не выиграем, а замылить можем. Будем тянуть, а там или ишак сдохнет, или султан помрет.

Эта смелая фраза тянула лет на десять лагерей. Отец оценил оказанное ему доверие и поверил: законы меняются еженедельно, есть надежда, что повезет.

— Да, кстати, будет лучше, если ваша жена забеременеет.

Слова упали в благодатную почву — папа мечтал о сыне.

Придя домой, он с этого и начал, хотя финансово семья к появлению Вовы была абсолютно не готова. Видимо, подспудно это как-то давило, процесс затянулся…

Два года адвокат тянул резину на деньги, заработанные отцом на войне. А потом законнику удалось за что-то зацепиться, и семья к тому моменту зачатого Вовы вздохнула с облегчением — квадратные метры остались за ними.

Период безмятежности прошел быстро. Через девять месяцев после рождения Вовы умер всеми любимый товарищ Сталин. Когда по радио объявили о его смерти, отец дома пил чай. В комнату ворвались рыдающие и воющие мужики и молчаливые простоволосые бабы со стиснутыми в ниточку губами и белыми от ужаса глазами. Они выдрали из пальцев отца чашку, подхватили его, сидящего за столом в галифе и майке, и вынесли на улицу. Вовина мама успела бросить мужу вдогонку сапоги.

— Ты — единственный военный в доме, веди нас на Кремль!

— На Кремль? Это же вышка!

Но его никто не слушал, отца выставили вперед как таран и, пиная в спину, направились к Земляному валу. На Садовом уже была давка, поток с улицы Казакова воткнулся в плотную толпу на кольце. Отцу почти сразу кто-то из особенно скорбящих сломал руку и он, воспользовавшись этим, отбился и вернулся домой, в подъезд, в котором, как и предсказывал Берия, все двери были нараспашку.

Мир не рухнул, земля не разверзлась, жизнь продолжала течь своим чередом. Вова заболел дизентерией. После месяца в больнице анализы показали, что ребенок «пр. здоров». Его выписали, но желудок уже работал не как часы. Чуть что Вова спешил в туалет, где находил свое уединение, свой покой. Он садился наоборот — лицом к трубам — и разглядывал то, на что все смотрели не один раз на дню. Просиживая в прострации порой по десять — пятнадцать минут, Вова погружался в состояние, которое сейчас называют медитацией, а тогда оно обзывалось совсем обидно и грубо, да еще при этом в дверь уборной стучали нетерпеливые соседи: «На ж тебе, второй Барчук завелся».

Ухажером Наташа вскоре похвасталась. Он не был ни министром, ни вором. Все оказалось еще хуже. Балерина приглянулась дантисту американского посольства, потомку бердичевских хасидов. Отец Вовы работал в особо секретных частях, его НИИ был режимным объектом, сотрудникам которого контакты с иностранцами были абсолютно противопоказаны.

Когда-то отец подписал пачку соответствующих расписок и подписок, в которых добровольно согласился на собственное осуждение на сроки от семи и более с поражением в правах и проч. в случае, если…

Случай этот определялся понятно кем. У отца поселился в душе неприятный холодок. Вне всяких сомнений сами знаете кто сами знаете откуда уже проследили все маршруты зубного врача под оперативным псевдонимом «стоматолог», он же «дантист», он же «американец», он же «еврей» и подняли личные дела и учетные карточки всех, с кем тот гипотетически мог пересекаться. Отец Вовы загрустил… Выкинут из комнаты — полдела. Посадят для профилактики — это серьезнее.

 

Но предчувствия не оправдались, квартиру и отца не тронули, да и сам он снова загремел надолго в госпиталь...

 

… Наташа благополучно вышла замуж и уехала в Штаты. Дедушку Некрасова прибрали в туберкулезный диспансер, откуда он уже не вернулся. Лидия Дмитриевна без мужа тихо умерла во сне. Барчук скончался, перенапрягшись на толчке. Дверь в уборную ломал в щепу слесарь дядя Миша. Полотно царского качества и латунный затвор поддались только фомке и лому. Замену наспех прибитой занавеске нашли через месяц, новая дверь была тоньше, меньше и со скверным оконным шпингалетом. Потом умерла Елена Клементьевна. Незадолго перед смертью старуха впала в деменцию, во время которой приходящая домработница тайком выносила из ее комнаты антиквариат и драгоценности, причитая на людях: «Наказание! Карга мне не доплачивает!» В миру Елена Клементьевна, что выяснилось на поминках, имела обширную практику в среде московской артистической богемы. Приехавшие на похороны ее ученики, наркологи из института Сербского, подивились гулкой пустоте последней обители знаменитого светила. Карагандинская сестра усопшей, которая и нашла ей помощницу по хозяйству, не смогла разыскать свою протеже — комсомолка не вернулась ни к месту прописки, ни к родным в деревню. Вообще, на поминках узнавалось много интересного. Барчук до тюрьмы работал кладовщиком на овощной базе, где его «мусора замели на усушке». На зоне сидельцу «выпал фарт» — устроился нормировщиком, иначе бы «там и лег костьми».

Когда гроб с телом фартового выставили для прощания у подъезда, толстуха из надстройки вдруг заголосила: «Зачем ты так, Жорочка мой ненаглядный? Как я буду теперь одна? Открой же глазки, любимый, посмотри, как я горько плачу!» Вслушавшись в текст каватины, до того безмятежно стоявшая жена Барчука вздрогнула, побледнела и, закатив глаза, стала кулем оседать на дядю Борю, который, глотнув из горлышка дежурного «сучка», аккурат собирался закурить и прослезиться.

 

Вова с отцом возвращались из булочной и, обходя бочком скорбную картину, услышали визгливые рулады. Вова остановился: «А он может их открыть?»

— Хрен его знает… — задумался отец. — На фронте бывало. Не дай бог откроет — все лягут. Кое-кто потом не встанет.

Вове стало интересно — правда? Вот бы дядя Барчук ожил!

После грозы двор был полон свежих луж.

«Пап, давай подождем?»

Поднимет напудренный герой голову, глянет на всех поверх черных кружев, аляповатых бумажных цветов и веско заметит своим скрипучим голосом: «Бабоньки, вы уж теперь сами как-нибудь. Видите, я помер. Но не буду задерживать, понимаю, поминки ждут. Закрывайте и поехали, я вам тут не лампочка отсвечивать».

А ехать некому — все лежат. Дядя Боря барахтается со смятой папиросой под бесчувственной Барчучкой, в другой луже соседка Антонина с веером и в шляпке с вуалью в домашнем халате с кистями, дальше слесарь дядя Миша с ломом, дворник Мустафин с метлой, женой Раей и четырьмя детьми, сестры Паршины, безымянный инвалид на костылях с марлевой салфеткой вместо горла, Валерка Жестовский и его мамка с очередным одутловатым «папкой», дворовый дурачок Кисель, Вячик, студент консерватории…

Отец, как и всегда, был в форме. Скорбно и сурово нахмурившись, он подошел к гробу, снял фуражку.

— Прощай, сосед. Ты бился до последнего. Земля тебе пухом…

Следом протиснулась жиличка с девочкой из флигеля во дворе.

— Бо-о… Какой красавец мужчина… Как он умер? Погиб? — спросила она с надеждой, комкая носовой платок.

— Трагически, — дыхнув на звездочку и протерев ее обшлагом кителя, ответил отец.

Девочка дернула маму за руку: «Неправда! Он не так умер».

— Вера! Типун тебе на язык! — зашипела мамаша. — Хоть сейчас оставь свои штучки. Бери пример с мальчика. Он хорошо воспитан, глупостей не говорит.

— Что такое типун? — спросил Вова.

— Глоссит, — машинально отозвался отец. — Умереть так каждый хочет. Не всем удается.

Девочка кивнула и пристально оглядела Вову.

— А он не как все. Ему нужна помощь.

— Кто? — не поняла мать.

— Мальчик. Он странный. Я вижу.

Вова набычился, уставился в землю и прошептал: «Я хочу домой».

Отец улыбнулся: «Ничего, подружатся. Его Вова зовут. Кто знает, придет время — сойдутся. Вы не против?»

— Нехай. Мою Веркой звать. Только пусть учится хорошо.

— Проследим.

 

Вова рос, но удовольствия от жизни не получал. Что-то томило его душу, что-то сокровенное он пытался найти, но не находил. По странному совпадению его душевное равновесие наступало только в одном месте. Но понять причину и избавиться от тайного влечения к отхожим местам Вова, как ни старался, так и не мог. Мама водила Вову по врачам, но те лишь разводили руками. Со временем его неизвестный недуг обрел название, но оно никак не помогло в излечении тягучей тоски и ощущения пустоты в собственном доме.

… В октябре отцу добавили двадцать пять рублей к окладу, и он решил учить Вову музыке. Решение принималось исходя из своих собственных предпочтений. Если бы не война, отец непременно научился бы играть на фортепиано. Так он часто говорил сыну. Множество детей определялось и определяется родителями в самые разнообразные кружки и секции в сладких грезах о финансовом процветании и славе своих отпрысков. «Мой ребенок станет тем, кем не стал я». Для воплощения мечты был выбран бюджетный инструмент — скрипка.

Освоив за две недели под управлением приходящего педагога Марка Самуиловича «Во поле березка стояла» Вова разочаровался в ужасных звуках, издаваемых волочением конских волос по бычьим жилам и начал прятаться в своем единственном убежище — у труб. Там он понял, что дедушка Некрасов придумал отличное развлечение. Вове тоже понравилось плевать на стояк с кипятком и заворожено наблюдать за пузырящейся слюной. Пока Вова отплевывался в туалете, отец с Марком, поглядывая на часы, вели неторопливые светские беседы ни о чем. Педагог не мог уразуметь ничего из сфер приложения отца, отец не имел представления о том, что вызвало бы интерес старого учителя музыки.

Вскоре занятия прекратились. Вова к моменту прихода скрипача баррикадировался и затихал в уборной. Марк Самуилович все понял и скорбно вернул заплаченные вперед деньги. Соседи с заметным облегчением похвалили Вову за твердость характера. Отец, горько повздыхав, отнес скрипку на Лефортовский рынок в комиссионку. Ее очень долго не могли продать. Самый ходовой товар тогда были кирзовые сапоги и пэтэушные ботинки на медных гвоздиках. Когда Вова с отцом приезжали на рынок за картошкой, они заходили в тесный лабаз и искали глазами среди обувных шпалер маленькую, в одну четверть, похожую цветом на белочку скрипку с привязанным шнурком смычком и баночкой канифоли.

 

3

Вова, который давно вырос и работал, заходя в сортир уже отдельных квартир, всегда испытывал легкую грусть и ностальгию. В той эстетически завершенной композиции, которой ныне стал современный симбиоз унитаза и сливного бачка, уже не получится запрятать под чугунную крышку резервуара свою дежурную бутылку водки, как ховал ее сосед дядя Боря. Из загадочного заведения туалет, благодаря вездесущему прогрессу, превратился в безликое помещение, выхолостившее процесс до обыденного, скоротечного, эгоистичного акта дефекации.

Профессия Вовы — он работал архитектором в конторе, которая занималась облагораживанием публичных отхожих мест — некоторым образом была связана с его тайной страстью. Страстью, иногда овладевавшей им так же неотвратимо и неожиданно, как случались приступы у эпилептика.

Его манили туалеты.

Вова влезал в чужие квартиры. Но там его не интересовали антресоли, шкафы, сейфы, мелкая и крупная бытовая техника. Вова без спроса влезал в чужие квартиры, чтобы посетить в них туалет.

С этого специфического помещения, которое сейчас поимело странное название «санитарный узел», он иногда начинал свою рабочую смену или, если угодно, сессию, а иногда им эту смену заканчивал. Слесарь-сантехник в Вовином сознании отождествлялся с образом Александра Македонского. Времени у Вовы обычно было не очень много, скорее в обрез, но первым и единственным пунктом осмотра неизменно стояла только уборная.

Далекие воспоминания всегда накрывали Вову, когда он занимался своим хобби. В современном доме коммуникации чудесным образом мироточили гораздо меньше, запорная арматура стала надежнее, и строители смогли убрать все неприглядные гигиенические подробности квартир в некую имитацию маленького шифоньера. Шкаф из прессованных опилок, обеспечивающий доступ обычно пьяному и оттого неловкому сантехнику к пронизывающим насквозь всю структуру здания линиям жизнеобеспечения, казался жильцам самым подходящим местом для хранения семейных и личных ценностей. Неважно, какими они были. Главное, они были сокровенными, дорогими в самых разнообразных смыслах, дарящими их владельцу свои уникальные радости в законном его уединении.

Вова никогда не брал найденное, он просто разглядывал фетишизированную квинтэссенцию чужой души, пытаясь понять и уловить смысл жизни ее владельца. Потому что сам никак не мог отыскать свой, прийти к какому-то знаменателю, чтобы успокоиться и начать быть как все. Это у него никоим образом не получалось: Вова всегда был упрямо замкнут. Союз с женщиной разочаровал Вову — милая глупышка быстро превратилась в желчную всезнайку. После утраты сочувствия к супруге он съехал, родители умерли, случившийся (что, собственно, и толкнуло Вову в объятия Гименея) сын получился добрым и сильным, но дурачком, состоящим на учете в соответствующем диспансере. Одиночество тяготило. Вова понимал: надо что-то менять. Найти истоки, влиться в поток, испытывать всеобщие радости и горести. Возможно, тогда его перестанет колбасить по утрам от вихрей неконтролируемых мыслей?

Ничего овеществленного брать Вова себе не позволял, хотя понимал, что обнаружь он ассигнации и попадись, никто не докажет, чьи они. Если только государевы люди не сунут ему под нос заранее переписанные каким-нибудь скаредным скупердяем-крохобором номера. Поскольку Вова состоял в своей творческой артели «Напрасный труд» и какие-то дензнаки все же зарабатывал, то поймать его теоретически можно было, но чтобы что-то «пришить» или «повесить» — извините. Нет предмета кражи — нет самой кражи.

Нет, он не брал по другой причине, ему хватало ментального дохода. И тут риск быть схваченным за шиворот разумеется был, но Вова не представлял, за что его могут посадить — он не был вором в обычном смысле слова, он крал лишь чужие мечты и мысли.

На дело он выходил не по нужде, а по настроению, когда серая обыденность начинала особенно остро отуплять, заставляя его искать волнительного сердцебиения и жажды познания смысла бытия. А это бывало только ранней осенью, в период отпусков и завершения дачного сезона, когда субботними вечерами Москва стихийно пустела своими спальными окраинами. И будет справедливо заметить, что настроение это бывало разным. Поддаваясь необъяснимым порывам доброты и принимая пучок стояков за некий портал в прошлое, Вова иногда прятал в бачке неизвестного бутылку водки, подкладывал за унитаз пачку Беломора со спичками, vaporizateur c умопомрачительным ароматом или кружевной батистовый платок. Переживая при этом без всякой задней мысли радость хозяина от находки.

Вспоминая пасторальные картинки детства, он перед закатом ехал в какой-нибудь старый район города, где некогда бывал раньше. Находил приличный кирпичный дом и после недолгой возни с типовым советским замком повышенной секретности завода «Красный пролетарий» входил в погруженную во мрак квартиру. Проходил в нужное помещение, открывал створку техшкафа, садился, как он привык это делать избегая уроков музыки, лицом к трубам. Рассматривал, преображался лицом, если находил что-то необычное, воображал и строил догадки — кто этот человек, красив ли он душой или отвратен, светел или темен, чем живет, куда стремится и какой смысл видит в своей жизни. Пригодится ли мечта неизвестного хранителя для него, Вовы? Завершив размышления, он в задумчивости, спустя минуты, поднимался и тихо уходил. Вспоминая не только увиденное, но и поминая с грустью и почтением ушедших соседей по коммуналке… «Где они сейчас? Наверное, смотрят с неба с доброй улыбкой, переглядываются удивленно и аплодируют — ну, молодец! Ну, порадовал нас, засранец! Наша школа!»

С этими мыслями, вспоминая модного Сэлинджера и его цитату из Сайгё («не знаю почему, но благодарность всегда слезами светлыми течет»), Вова открыл дверь в подъезд дома на улице, где когда-то жил.

 

Он поднялся на несколько пролетов. Одна из дверей ему понравилась. Он подошел и прислушался. Было тихо. Сердце его звонко билось, он «схватил» кураж. Следуя правилам этикета, Вова нажал кнопку звонка. Ответом дребезжанию была тишина…

 

4

Вова толкнул дверь. К его удивлению, она не была заперта. Он медленно вошел и остановился, вдыхая аромат жилья. Запах неуловимо что-то напоминал… Ладан? Еловые ветки? В прихожей царил полусумрак, но он заметил, что все кругом было аккуратно и чисто, вещи разложены по своим местам. На вешалке висел голубой плащик и розовый старенький потрескавшийся зонтик. Абажур на лампе выглядел самодельным, сшитым из атласной скатерти.

Вова на цыпочках прошел дальше, огляделся. Убранство помещения показалось ему очень скромным, если не бедным. В углу тускло светилось старое трюмо, на нем, на кружевной салфетке, блестел затертой этикеткой флакон духов, лежала раскрытая пудреница и тюбик крема. Кровать с прутьями и металлическими шариками, подушка с вышивкой, жаккардовое покрывало. На стене тикали часы, маятник качался, гоняя красный от заходящего солнца зайчик по выцветшим обоям.

«Часы идут, а время будто остановилось, — подумал Вова. — Как было у нас дома, когда мои были живы. Как было у всех. Как будто я вернулся в те времена».

 

5

Внезапно затылком он почувствовал холод. Вова медленно обернулся и вздрогнул. Перед ним стояла девушка. Волосы ее развевались, хотя даже намека на движение воздуха в квартире не было.

— Здравствуй, странный мальчишка! — прозвучало необыкновенно звонко и чисто.

— Ты?

Она кивнула.

— Т-ты здесь живешь? — заикаясь, просипел Вова.

— Ну да, наверное, — последовал ответ. — Хорошо, что зашел. Я ждала.

— Ждала? — удивился он. — Здравствуй, Вера.

— Все хорошо, не волнуйся. Ничего страшного не произошло. Я даже рада.

«О чем это она? — подумал Вова. — Угораздило влезть…»

— Не угораздило. Наоборот — очень вовремя. Кончай валять дурака, перестань прятаться от действительности. Я все про тебя знаю.

— Откуда? Мы столько лет не виделись... Ты не подумай, я не вор.

— Я знаю, ты сумасшедший! Тебя тащит помимо твоей воли.

— Да, конечно, ты знаешь! Меня тащит помимо моей воли. Туда, где люди перестают быть красивыми, хорошими и плохими, умными и глупыми. Туда, где они становятся равными и естественными, где остаются один на один с собой. Там их души голые. Мне не интересно, когда они надевают броню и прячутся за условностями. Я хочу понять…

— Не ищи ответа, ты давно его знаешь. Тебе не комфортно в новом мире, потому что есть другой, гораздо более правильный и добрый. Твой мир. Твоя проблема проста — ты был выстраданным ребенком, не очень здоровым, тебя искренне любили, от многого оберегали и многое запрещали. И ко всем своим особенностям ты не прошел ментального обрезания, а родители не нашли в себе воли огрубить желанное дитя. Ты так и остался в том мире, закрылся от этого, в котором милосердие, как и здоровье, давно стало товаром.

— В этом мире все стало товаром, — заторопился Вова. — Я и вправду ищу возможности вернуться назад. Но это, наверное, невозможно. Нет?

— Ну почему же? Для тебя мы могли бы сделать исключение.

 

6

— Ты меня отпускаешь? В милицию не звонишь?

— Нет смысла.

— С-спасибо… Можно мне просто так как-нибудь зайти?

— Можно.

Вова медленно направился к двери. Остановился. Обернулся.

Комната была пуста. Втянув голову в плечи, он бросился вон.

Придя домой совершенно разбитым, Вова решился позвонить сестре.

— Алюня, как дела?

— А-а. Давно не звонил. Какие у меня дела? Все одно и то же. Магазин, аптека, парк. Что у тебя?

— Ты помнишь Веру?

Сестра горько рассмеялась.

— Верку? Ту, с которой ты учился до выпускного? Есть повод спросить?

— Я ее видел.

— Обознался. Умерла твоя Верка. Давно. Еще тогда. Так бывает — человек ушел, а потом вдруг встречаешь кого-то очень похожего. Поставь ей свечку за упокой, раз вдруг вспомнил.

— Я совершенно уверен! А ты точно знаешь?

— Точно. Темная история… У нее были задатки, увлекалась эзотерикой, стала экстрасенсом и даже где-то на этом подрабатывала. По-тихому, конечно. И как-то к ней пришел человек и попросил помочь уйти своей матери. Та была безнадежной, держалась на морфии. Наложить на себя руки не позволяла ее религия.

Верка согласилась. Вышла в астрал, проводила душу страждущей куда надо, договорилась, ее приняли раньше срока, хотя дама и не была христианкой. Но, видимо, это и вышло боком — Вера вернулась и вошла в свое тело вверх ногами и никак по-другому. Ни встать, ни сесть, ни слова молвить, ни водички попить. Она обратно. Пока разбиралась, в ее оболочку вселился другой. Говорят, таких черных призраков полно. Верку как подменили, она мать перестала узнавать. Быстро сгорела. Квартира ее стоит пустой, Лида боится туда входить, ей дочь мерещится. Хочешь верь, хочешь нет — так я слышала. Душа ее дома, очередь подойдет, видать, нескоро, а без тела тяжко…

Вова побледнел.

«Для тебя мы могли бы сделать исключение».

— Алюнь, а не может быть наоборот? Ее оставили для равновесия... Для перехода. Ну вот я, например, никак не могу найти с нынешним миром точек соприкосновения. Можно мне вернуться назад? Я ведь только теперь понял, как сильно хочу туда, где наша коммуналка, где мое детство, Барчук, дед Некрасов... А может мне не надо так сильно туда хотеть? Может, пора смириться? Или уж уйти насовсем...

— Для перехода? Ну, не знаю. Она женщина, а значит противовес всему привычному, понятному... Портал... А ты точно не ошибся? И не говори ерунды. Ишь ты, уйти насовсем...

— Нет, это была она.

 

7

Вова с закрытыми глазами мог бы найти этот дом. И подъезд, конечно же, был открыт. Он толкнул дверь. В квартире было пусто.

— Вера! Я вернулся.