На главную А судьи кто - 2019 Сидя на красивом холме

Ольга ЧУБАРОВА

Сидя на красивом холме

 

Сидя на красивом холме,

Я часто вижу сны, и вот что кажется мне:

Что дело не в деньгах, и не в количестве женщин,

И не в старом фольклоре, и не в новой волне...

Но мы идем вслепую в странных местах,

И все, что есть у нас, это радость и страх:

Страх, что мы хуже, чем можем…

БГ

 

На закате на холме Муз, потихоньку остывая вместе с древним камнем, на котором сидела, я созерцала Акрополь.

Вдруг за спиной — восклицание с легким, почти неуловимым акцентом:

— Ба! Знакомый затылок! Машка?

Обернулась, вижу: Жак! Муж моей француженки-ученицы Маргариты: она изучает русский.

— Точно, Машка! Ты в Афинах? Жесть! Как тебя сюда занесло, старуха?

— Жак! Вот это да! Привет! Мир тесен! Я в командировке. Выступила — и теперь прохлаждаюсь... А ты?

Он опустился рядом со мной на камень, ослабил узел галстука и содрал с себя полосатую дорогую тряпочку словно ненавистную удавку. Скомкал галстук и сунул в карман пиджака.

— И я в командировке. Сбежал от своих. Ну, какие планы на томный вечер? Поедем, красотка, кататься? Или на руины пялиться будем?

 

* * *

Жак как всегда в своем репертуаре: он и генетически, и лингвистически, и по стилю общения — уникален. По-русски треплется примерно как мы с вами (от мамы, разбитной люберецкой девахи). Отец его — дитя китайца с турчанкой. А родина Жака при этом — прекрасная Франция. Вот и прикиньте, сколько языков ему подарили родичи. Подарки, надо сказать, он загребал обеими руками. При этом после двух университетов отличный английский-немецкий и еще чего-то там в запасе: Жак — дипломат, немаленькую должность занимает в Представительстве Евросоюза в Москве.

Правда, его люберецкий (от мамы) русский иногда приводит к конфузам изрядным. Как-то на приеме в финском посольстве, энергично пожимая руку одному ну о-о-очень важному российскому министру, Жак выразил радость встречи крылатой фразой:

— О, какие люди на свободе!

Министр, говорят, при этом дернулся, но лицо сохранил. А вот те свидетели происшествия, что пониже рангом и не тренированы на рингах современной дипломатии, здорово оплошали: один вино пролил на чье-то там платье, другой так поперхнулся — еле прокашлялся, собирались даже врача вызывать.

Кстати, Жак — красавец: тонкий, стройный, медно-рыжие кудри, а очи черные, слегка раскосые. При этом компанейский, рубаха-парень, дружит и по возможности тусуется со всеми, кто ему хоть чем-то симпатичен, невзирая на чины и звания, возраст и пол. И иногда даже несколько перебарщивает со своим дружелюбием: дамы начинают интерпретировать... Так сказать, в свою пользу. И кабы я не была по уши влюблена в собственного супруга, я бы тоже, возможно, заподозрила бы что-то такое… Ну, посудите сами: если муж ученицы названивает училке своей жены в следующем формате:

— Привет, старуха! Чертовски, мать, приятно с тобой общаться! Уделишь четвертушку часа мне, олуху?

Что после такого прикажете думать?

Муж мой, Шурик, упертый в свой компьютер и при этом старомодно-совковый, выдвинул даже версию, что Жак — агент иностранной разведки, и меня пытается завербовать. Учитывая, что из меня Мата Хари как из гипертоника космонавт, идея, конечно, трезвая.

Как-то я спросила жену Жака, ученицу свою:

— Извини, Маргарита, за бестактный вопрос, но... как ты с этим справляешься? Не ревнуешь?

Маргарита улыбнулась Джокондой. Посмотрела на меня словно из глубин великой тайны... Но потом решила слегка рассекретиться.

— Жак... Как это по-русски? Прозрачный, вот. И он — громкий. Как это мы с тобой учили недавно... — она полистала тетрадь. — Вот: в ТИХОМ омуте черти водятся. Жак — он, знаешь... — она щелкнула пальцами... — Как это по-русски? Солнцевый мальчик. Солнечный? Хорошо: солнечный мальчик. И потом, ты своего Шурика не ревнуешь, нет? Ты ему… Ты доверяешь ему?

Я кивнула. Должно быть не слишком уверенно. Потому как мой Шурик — он как раз такой вот тихий омут... Ну ладно, в конце концов, мы сейчас не о нём.

 

* * *

— Ну, какие планы на томный вечер? Поедем, красотка, кататься? Или на руины пялиться будем?

— Планы были пялиться на руины, пока не окоченею...

— Я с тобой посижу?

— Посиди, конечно...

... Мы сидели на красивом холме и молчали, созерцая Акрополь. Жак, он классный — с ним и трепаться прикольно, и молчать уютно до умиления.

Мысли текли лениво... Точнее, их не было, мыслей. Были сумерки, зажигались звезды, шелестели шагами призрачные фигуры праздных прохожих, набирали силу городские огни.

— Почему вы так цените бесполезные вещи? — неожиданно спросил меня Жак.

Я словно проснулась — и вдруг поняла, что замерзла.

Жак молча подал мне какой-то плед, толстый, стилизованный под овечью шкуру. Я в эту шерсть с благодарностью завернулась. Откуда, интересно, Жак эту шкуру извлек? Овцой, действительно, пахнет. Какая прелесть!

— Так почему вы цените бесполезное? — настойчиво и тревожно повторил он свой странноватый вопрос.

— Жак, я не понимаю: кто это — «вы»? И что ты называешь бесполезным?

Собеседник мой махнул рукой в сторону подсвеченных руин.

— Совершенно бесполезные камни. Нет, не говори мне, что за них платят деньги, и деньги идут в бюджет. Это понятно. Но почему вы, люди, готовы платить? Вот ты выложила сегодня утром аж двадцать евро за билет. Это где-то тысячи полторы рублей по нынешнему курсу. Четыре... нет, даже пять вполне приличных обедов в столовке твоего университета. И ты, и твой муж — не слишком богатые люди, оба вкалываете на двух работах...

— Жак, но ты же тоже ходил на Акрополь!

— Ходил, — согласился Жак. — Я пытался понять... Пытался увидеть там что-то, быть может почувствовать... Но ничего не понял. А почувствовал только недоумение.

Мне стало интересно. В моем присутствии Жак пару раз увлеченно обсуждал с Маргаритой, женой своей, достоинства разных древних архитектурных памятников. Демонстрируя трепетное уважение. И еще одна странность в его заявлении: зарплаты — свои и мужа — я уж никак с клиентами не обсуждаю, и про столовку университета вряд ли с Маргаритой, а тем более с Жаком, беседы вела. Так откуда он знает?

— Я много чего знаю, — сказал вдруг Жак, словно отвечая на мои мысли. Вот просто знаю — и всё. Но я офигеваю от этого мира.

Я начинала офигевать от Жака.

А он откуда-то (мне показалось — из воздуха) извлек еще один пахучий плед, в сумраке похожий на волчью шкуру, и уютно завернулся в него.

— Откуда ты берешь эти шкуры? Как...

— Мелочь! — отмахнулся мой собеседник. — Ты лучше скажи, откуда вы, люди, берете эти чувства? Это патологическое желание бегать по развалинам давно уже канувших в лету цивилизаций? Ведь только где-то у одного из пятидесяти гуляющих по Акрополю я улавливал мысли о человеческом варварстве, о грехе разрушения прекрасного. Остальные пришли просто отметиться, сфоткаться, по принципу: «Здесь был Вася». Среди людей подавляющее большинство — приземленные субъекты, для которых собственная тушка куда важнее сознания, но ведь — лицемеры — мучаете тушку артефактами, а сами хотите ее — тушку — покормить, прополоскать в море, а потом поджарить на солнце. И познакомить поближе с другими тушками, противоположного пола как правило. Но те, кто не лицемерит, не заморачивается созданием образа окультуренного субъекта, то есть люди искренние, честные — это что-то вроде низшей касты в вашем, человеческом, понимании. Открыто заявленная недоокультуренность не уважается. Но при этом глубинной культуры не наблюдается тоже, точнее — наблюдается только среди единиц. Вот о чем ты думала сегодня, бегая по Акрополю? Во-первых, о том, что хочется есть. Во-вторых, о том, как бы не навернуться и не сломать конечность. В-третьих, о том, как бы спереть камешек. Но не сперла — банально струсила. Ты мимоходом вспомнила о том, что в прошлый раз, четыре года назад, на Акрополе тебя «пробило» «божественное присутствие», а в этот раз как-то никаких сильных эмоций. Сфоткала — для галочки — пару видов. Обежала вокруг нескольких храмов, убедилась, что ничего толком с прошлой поездки не помнишь, поэтому снова кое-что сфоткала. Потом с сожалением и даже с тоской в течение пятнадцати минут, обегая местность по второму разу, проникалась сознанием, что сумочку купить времени уже не хватит, а еще ты думала… ну ладно, не буду тебя смущать.

Я покраснела: вспомнила свои мысли.

— Да ты не смущайся! — воскликнул Жак. — Других и в первый раз «божественное присутствие» не колышет, а некоторые ваще селфи делают! Квинтэссенция пошлости! Главное — кому-то показать! Лучше всего — выложить на каком-нибудь мордабуке. «Не запостил — не было». Собственный внутренний мир не имеет ценности! Ты-то хоть какие-то чувства копишь… Нет, вы — фантастические лицемеры!

Потом, давай начнем с главного: если эти храмы такая ценность, то зачем надо было все это крушить? Рушить? Растаскивать? Снова крушить? И теперь продолжаете — в том же духе… Разрушили, убили — поставили памятник. Разрушили — отмыли — окружили заборчиком — делаете бабки на разрушенном. Что вами движет, людьми?

— А ты что, не человек? — кривовато улыбнулась я: поток эмоций этого француза задел меня за живое, удивил своей романтичной наивностью и напугал невероятной точностью.

— Ты что — не человек? — повторила я.

— Ну... У меня есть свой человек, — ответил задумчиво Жак. — И он мне, если честно, не слишком нравится. Но приходится терпеть такого, другого человека у меня нет. По возможности держу в узде.

«Пьяный, что ли, он»? — тревожно подумала я. Вечер явно переставал быть томным...

— Да не пьяный я! — отмахнулся Жак, нагло (не первый раз!) прочитав мои мысли. — Я вообще это все не употребляю, эти ваши наркотики. Они меня выключают. Я теряю контроль над своим человеком, и он начинает всячески проявляться...

Тут я поняла, что попросту сплю. Это все объясняет: и появление Жака, и вонючие шкуры, овечью с волчьей, и этот бред, который Жак несёт...

Прикольный бред — чего ж не повеселиться? Забавный сон... Люблю забавные сны!

— Знаешь, — весело сказала я, — это напоминает шизофрению.

— Скорей, шизоидность, — поправил Жак. — Шизофрения — болезнь, шизоидность — личностный тип, особая структура, когда одно сознание вмещает несколько личностей. Но в моем случае «Я» — оно НАД сознанием. Понимаешь? Я, конечно, формирую разные личины для общения с разными людьми в разных обстоятельствах, но это не разные личности, а намеренно выстроенные структуры, позволяющие эффективнее взаимодействовать. Поняла?

— Исключительно интересно! — воскликнула я. — Похоже, центр твоего сознания находится на уровне «сверх-я»!

— Да нет, — терпеливо улыбнулся образ Жака из моего сна. — Просто я паразитирую на человеке.

— И где ты его взял?

— Кого?

— Человека! На котором ты паразитируешь!

— Да не взял я его! Я на нем самозародился!

— Очень интересно! Можешь рассказать об этом поподробнее?

— Постараюсь. Было это так... Где-то в пятилетнем примерно возрасте я осознал, что базируюсь на человеческом тельце — я почему-то сразу мысленно стал называть это детское тельце тушкой — и вынужден был использовать в качестве инструмента жизнестроительства незрелое, исключительно малосодержательное сознание... Слушай, а ты не голодная?

Я осознала, что правда проголодалась. Надо же, чувство голода — и во сне… И такое реальное… Жак что-то сказал в темноту, кажется, по-гречески, из-за камня вышел мужчина и с достоинством забрал наши шкуры, а Жак ему сунул в руку несколько евро, которые грек, опять же с достоинством, принял.

— Классный сервис, правда? — сказал Жак довольно. — Но до чего же, мать, ты невнимательна. Решила, что я из воздуха шкуры извлек. На этом основании придумала, что спишь. Еще одно доказательство недоумия человеческой расы: ты же далеко не худшая особь.

Я улыбнулась: вот она, логика сна... Образ Жака во сне — это ж тоже продукт моего сознания. Конечно, он «читает» мои мысли... Обалденно интересный сон. Жаль, что, когда проснусь, останется только общее впечатление, а все эти логические связки, плавные переходы от одной мизансцены к другой — ведь забуду же!

Жак вызвал такси, потом мы поднялись на фуникулере на другой красивый афинский холм и уселись там в ресторане, к счастью — полупустом.

Я заказала лимонный суп, Жак — молочный коктейль.

— Итак, продолжаю повествование о своем, так сказать, самозарождении. Оказавшись обладателем маленькой, но постоянно растущей тушки, я срочно занялся коррекцией сознания развивающегося человечка. Но для начала нужно было оглядеться, то есть понять, что вокруг творится и что с этим можно сделать. Очень быстро стало ясно, что я оказался в двойной зависимости: в первую очередь, как уже сказал, в зависимости от ущербного сознания маленького человечка, и во-вторых, под гнетом так называемых взрослых, которые руководили несчастным ребенком, всячески притупляя его естественные способности. Правда, мне с родителями повезло. Отец все время бился в конвульсивных попытках организовать успешный бизнес, а мать — медсестра по профессии — работала в парижской больнице санитаркой, чтобы как-то прокормить семью. На няню им — ура! — не хватало денег, и воспитывали меня на старосоветский манер: с пяти лет — ключ на шею, немножко денег на еду, и существуй как знаешь. Большую часть времени я был предоставлен сам себе, поэтому имел возможность перечитать все, что было дома, в единственном нашем книжном шкафу и на полках. Начал с книги по акушерству и гинекологии — хотя бы понял, как у людей все устроено. Эта книжка — первое, что я прочитал — была на русском.

На китайском у нас валялся только томик стихов, его я одолел уже только в шестилетнем возрасте... Ну, в общем, как-то так.

Он вдруг соскучился, замолчал и стал смотреть в окно.

— Ты просто выдающийся человек! — сказала я осторожно.

Он посмотрел на меня волком и прорычал:

— Я не человек, и я крайне несчастлив!

— Но почему ты мне это говоришь? — возмутилась я. Ишь, рычит ещё! Будто чем я перед ним виновата.

Он как-то обмяк, даже щеки словно обвисли. И сказал устало:

— Ну, извини... Просто я знаю, что ты несчастлива тоже. Потому что считаешь, что твой муж... Ну, что он не человек. Я — через тебя — словил симптомы, кажется, он на меня чем-то похож. Я же ведь могу — и делаю — много, много больше, чем любой человек. Я могу менять мир, но я не всеведущ, и поэтому действую по мелочам. Не могу развернуться, ты понимаешь? Потому что способен предвидеть последствия своих поступков — максимум на сто лет вперед. А это исключительно куцый срок.

Я заплакала.

— Мой... муж... — всхлипывала я, — со мной не разговаривает почти. — Он только просит поесть иногда... Но чаще просто берет еду в холодильнике и поедает, не говоря ни слова... Он... Только программирует... Он программи-и-и-ист... — я зарыдала в голос. На нас стали оглядываться.

— Тихо, тихо, — зашептал мне Жак. — Успокойся!

Минут через пять, отхлюпав и отсморкавшись, я взяла себя в руки. Мне было стыдно.

И тогда Жак спросил:

— Как же ты ухитрилась за него выйти? За этого... как бишь... за Шурика своего?

— Когда мы начали встречаться, я говорила, говорила, говорила... А он смотрел и улыбался так восторженно... И вставлял замечания. У… уместные… — я, не выдержав, заплакала снова.

— Ясно — отзеркалил! — кивнул понимающе Жак. — Создал потребную тебе личину. Ты в Москве нас все-таки познакомь. С этим твоим программистом. Как-то у меня сигналит в ту сторону. И имей в виду: ты единственный на Земле человек, с которым я поделился своей печалью.

— И Маргарита не знает? — удивилась я.

— Ну конечно нет! Она бы не поняла. Да если бы и поняла — а толку-то что? Печаль, истерика, заламывание рук. Она же считает меня ну насквозь прозрачным! Солнечным мальчиком! А от тебя как будто тянется ниточка... К чему-то, что поможет мне что-то понять… Поэтому и вывалил на тебя — ты прости уж — всю свою подноготную. Тяжело мне, Машка. Ох, тяжело! А ты, старуха, сильная, я же знаю.

 

* * *

К моему удивлению и в некоторой степени даже ужасу, скоро я убедилась, что все происходящее — не сон. Потому как реальность — сразу после того, как мы вышли из ресторана — самым пошлым образом обобыкновенилась.

Жак по телефону вызвал такси, подвез меня до отеля, потом я вошла в свой номер, позвонила коллеге, и мы отправились в ближайшее кафе — чайку попить с десертом, вкусным, греческим. Обсудили Афины, обсудили работу, посплетничали — в общем, всё как всегда.

Вернулась в номер — дринькнула СМС: «Спасибо за вечер, с нетерпением жду встречи с твоим мужем. Жак».

Эту СМС я и показала своему Шурику, когда добралась до дома.

Надо сказать, что с Шуриком мы общаемся так: он сидит за компьютером и стучит по клавишам — программирует. По моей, по женской, классификации у него бывает работа двух видов: такая, от которой можно отвлечься, и такая, от которой отвлечься нельзя.

Поэтому, прежде чем заговорить, я его так аккуратненько спрашиваю:

— Шурик, можно?

Если он (продолжая стучать по клавишам) отвечает мне:

— Говори! — я начинаю разговор. И он настолько добр, что даже — если ему становится интересно — иногда подает ответные реплики.

Если он на мое осторожное «Можно?» отвечает:

— Через четырнадцать с половиной минут, — значит, начать разговор разрешено ровно через четырнадцать с половиной минут (через пятнадцать может быть уже поздно).

Но на этот раз случилось чудо. Как только я, бросив в прихожей пальто и чемодан, вошла в комнату с телефоном, Шурик вскочил мне навстречу:

— Как я тебя ждал, любимая! — обнял и заглянул в глаза.

И добавил нечто невероятное. Немыслимый в его устах вопрос:

— Как прошла поездка?

— В-все было очень с-странно, — ответила я, заикаясь от удивления, — я встретила Жака, мужа Марго…

— Я знаю, кто такой Жак, — перебил меня Шурик. — И что он сказал?

— Он нёс что-то несусветное и хотел с тобой встретиться, — упавшим голосом пробормотала я. — Ты можешь объяснить мне, что происходит?

— Дай-ка телефон, — ответил муж.

Я протянула ему телефон, открыв СМС от Жака.

Шурик (в полпервого ночи!) набрал номер. Сказал:

— Это я.

Потом добавил:

— Да! — сунул телефон мне в руку и вышел из комнаты. Через секунду хлопнула входная дверь. Мне стало страшно.

 

Что вы делаете, если вам страшно? Если мир рушится, любимый человек уходит в ночь, и при этом вы лишены возможности действовать?

Я понимала, что Шурику звонить и задавать вопросы бесполезно.

Я подозревала, что это сон.

Я предполагала, что, возможно, просто схожу с ума…

Что происходит? Что это за тяга незнакомых мужиков друг к другу? Может быть, они … Ой. Ну, гомосексуализм — это в наши дни, собственно, норма… Или же они шизофреники? Рыбак рыбака видит издалека… Шизофреники-гомосексуалисты? Господи, ну что за грязь мне в голову лезет! Ой... как я отвратительно нетолерантна! Ведь гомосексуализм — это не грязь, это норма… Но… Может быть, и шизофрения — норма? Тьфу! Нет, я определенно свихнусь! И тогда, в свете современного толерантного подхода к пограничным — и заграничным — явлениям, стану, стало быть, совсем нормальной?

Мне невыносимо хотелось куда-то идти, бежать, что-то предпринять… Но — полвторого ночи! Куда побежишь? И не позвонишь никому… Я открыла почту, тупо просмотрела письма от коллег, студентов, извещения от социальных сетей, два гороскопа и четыре теста.

Потом отправилась разбирать чемодан.

 

* * *

Шурик пришел под утро, когда я уже запустила стиральную машину (простите, соседи, но мне надо было хоть чем-то себя занять)!

Шурик выглядел счастливым.

Он улыбался.

Глаза его сияли, он подхватил меня на руки, отнес на кровать, лег рядом, не снимая пальто, и все гладил по волосам, повторяя:

— Я нашел его! Я его нашел!

И тут я взорвалась, попыталась вырваться из нежных этих объятий:

— Да что же такое! Ты объяснишь мне наконец, или я… — я попыталась вскочить, но…

— Лежать! — скомандовал Шурик. И я поняла (и с ужасом, и с некоторым облегчением — ох, устала!), что не могу и пальцем пошевелить.

Муж вышел в прихожую, вернулся уже без пальто, сел в свое компьютерное кресло и на меня воззрился — довольно отстраненно и даже холодно, но при этом достаточно доброжелательно.

— Маш, дело в том, что я не человек. И Жак не человек, но он — пострадавший. Потерянный наш собрат. Много лет назад его занесло к человеку случайной волной, и он забыл о природе своей. На вашем языке — он потерял память. Он говорил тебе, что самозародился на человеке?

Я кивнула. Попыталась сказать «да», но язык меня не слушался.

— Ага! «Самозародился»! Это явный признак потери памяти. Так оно всегда и бывает с нашими… Не злись, Мария, не надо. Лежи спокойно. Я тебе ничего плохого не сделаю. Собственно, я мог бы уйти незаметно, но Жак — он так раскрылся перед тобой… Потом, без тебя бы я его не нашел. Наших можно найти, только если они не маскируются, то есть готовы быть найденными. Поэтому не буду тебе врать — во-первых, из чувства благодарности, если бы не ты, Жак мог бы и не найтись, во-вторых, потому что вранье в нашей культуре — самый страшный грех: искажение информации суть искажение мира и гибельный путь. Живое мыслящее сознание должно иметь возможность прикоснуться к истине.

Поэтому честно признаюсь: мы обычно не вмешиваемся в развитие чуждых нам видов. Мы даже не вникаем в проблемы таких, прости за откровенность, сильно отстающих от нас по всем параметрам существ. Но Жак, потерявший память о своем происхождении, не потерял значительной доли своих знаний и возможностей. И стал их применять — как мог и считал нужным. А он считал нужным, базируясь на человеке, приносить человечеству пользу. Ну, как благодарность хозяевам, что приютили. Жаку с его рвением удалось чудесным образом предотвратить две глобальные человеческие войны и смягчить последствия примерно так десяти локальных конфликтов… Да, я понимаю твое недоверие, но если бы Жак не предотвратил глобальную бойню, мы бы с тобой сейчас не разговаривали. Как он мог повлиять? В неустойчивых системах это несложно! Достаточно случайно сойти с тропинки и раздавить бабочку — будущее меняется. Кажется, так в одной из ваших книг? А Жак из тех, кто бабочек умеет порождать… И возрождать, если надо. Теперь ты догадалась, что «патологическая» общительность Жака была просто приемом, позволяющим ему расширить область воздействия на события?

Да, я догадалась.

А муж — или уж не муж? — продолжал говорить.

— Резюме: случайно оказавшись привязанным к человеку и потеряв память, Жак «нечаянно» спас цивилизацию… потенциально опасную для вселенной. Вот так. На самом деле вас спасать не стоило. Но этого он не знал.

Жака мы будем лечить, а что будет с вами — это, дорогая, зависит от вас… Ох, Мария, какие же вы, люди, недальновидные, мелко-эгоистичные существа! Тебя волнует, что будет с тобой без мужа? Да будет у тебя муж. По виду все тот же. Александр Мартов. Рост сто девяносто, вес колеблется вокруг цифры сто, лицо умное, профессия — программист, должность — начальник отдела, зарплата хорошая.

Насколько я понимаю того человека, на котором по долгу службы паразитирую вот уже семь лет, он, этот человечек, тебя любит, то есть привык к тебе, и с тобой удобно, он ленивый, другую искать не станет, тебя не бросит. Программировать я ему разрешал часов по двенадцать в сутки, включая субботу, так что с психикой после того, как я его покину, у него все будет в порядке… наверное. Извини, нам пора.

Он встал и направился к выходу.

«Подожди! — воскликнула я мысленно, — покажись мне, кто ты есть на самом деле. Я же так тебя… Любила!»

Он остановился и обернулся. Покачал головой:

— Ты не меня любила, а своё отражение. И ты меня не увидишь. Я невидим для человеческих глаз.

«Ты — инопланетянин?» — задала я мысленно вопрос.

— О боже! — Шурик закатил глаза. — Какое убожество! С твоим-то образованием!

«Ты … вирус?» — подумала я из последних сил, чувствуя, что совершаю прорыв — становлюсь под действием шока гениальной женщиной, провидицей.

Но Шурик обидно хмыкнул.

— Вирус… Ну… Ну ладно, разве что компьютерный… Зови меня информструктурой, Мэри. Ладно, хватит развозить. Прощай.

И он прошествовал в ванную.

Полилась вода.

«Смылся», — прошептала я и заплакала.

Невидимые нити отпустили. Медленно встала, и, продолжая плакать, растерла сильно затекшие руки и ноги.

Дверь ванной открылась минут эдак через десять. Появился Шурик — человек, наверное. В банном халате.

Вид у него был несколько обалдевший.

— Слушай, — сказал он, — что-то со мной сегодня…

Потом посмотрел внимательно и добавил:

— Хм… Ревешь, обиделась, что не встретил? Если бы ты заранее предупредила, я бы может быть даже выкроил время…

Он подошел ко мне, обнял, поцеловал привычно.

— Иди, любимая, в ванную — смой свои слезы вместе с пылью дальних странствий. И возвращайся скорее — я что-то соскучился.

 

* * *

В общем, теперь у меня — во всяком случае, если со стороны посмотреть — всё хорошо, то есть точно так же, как раньше: муж программирует, честно отдает зарплату и даже спрашивает иногда, как дела. Порой мне кажется, что тот сверхъестественный паразит, который когда-то так меня поразил, никуда и не делся: базируется, как и раньше, на моем Шурике, строит личины, делает втихомолку свои дела, нашему бедному разуму недоступные.

А вот Жаку, говорят, поставили пренеприятный диагноз: профессиональное выгорание. После той знаменательной встречи в Афинах я его больше не видела, как и Маргариту, его жену.

Жак уволился чуть ли не одним днем, и они уехали из России. Я Маргарите звонила, писала — не отвечает. Совсем недавно кто-то мне сказал, что Жак, по слухам, в клинике неврозов.

Боюсь, я скоро тоже попаду в какую-нибудь эдакую клинику: мне каждое утро, когда я открываю глаза и вижу рядом Шурика, мерещатся Афины, вспоминается Жак, сидящий на камне, завернутый в волчью шкуру, и становится страшно — до дрожи — за неразумное человечество. Но день как всегда стирает эти тревоги, заменяя банальными беспокойствами.