Марина БАЛУЕВА

ПЕЧАЛЬ МОЯ СВЕТЛА

— Собственно, это всего лишь навсего небольшое усиление того, что дано природой, совершенно естественный процесс, и ненадолго, всего на месяц-другой, кхе-хе-хе… — произнес вдалеке незнакомый мужской голос.

Голос был мягким и вкрадчивым. Шприц в латексных руках медсестры показался в фокусе. Голубая капля на кончике иглы стала искриться и переливаться светом как звезда, потом обрела очертания человеческой фигуры. Прекрасной женщины в сверкающем костюме с расплывающимся нечетким лицом. Женщина вдруг стала смеяться, все громче и громче. Лицо кривилось. Смех ее раскатистым эхом отдавал в ушах Игната…

Он очнулся на тротуаре. Перед глазами была мокрая брусчатка, в которой отражались разноцветные огни уличной рекламы, переулок напротив уходил вниз, как этого никогда не бывало в его городе, мимо сновали туда-сюда чьи-то ноги, обутые в сапоги, кроссовки, ботинки, было холодно.

— Гражданин, эй, гражданин, — чья-то нога осторожно дотронулась до его колена. — Здесь нельзя лежать, вставайте.

«Опять алкаш в мое дежурство, ну до чего ж достало все, хочу домой, к пивасику и телику, — услышал вдруг Игнат. — Оформлять его? Или дотащить до ближайшей скамейки, да и оставить там?»

— Я не алкаш, — хотел сказать он, но из его рта вылетали нечленораздельные звуки. Язык не слушался.

«Вроде запаха нет, может инсультник какой? Для инсульта вроде молод слишком. Документов никаких… Та-ак-с… Вот незадача-то».

Чьи-то руки шарили у него за пазухой.

— Я встану, сейчас, подождите, я сам встану, — проговорил он с трудом, на этот раз выговорив большинство звуков и начал подниматься, поддерживаемый рукой тучного полицейского средних лет с простоватым и красным лицом. Рядом с ним стоял напарник, юный, тощий и бледный, ну просто заморыш какой-то. Он переминался с ноги на ногу и шмыгал покрасневшим носом.

«А если это приступ, и мы не отправим его в больницу, и он умрет? Надеюсь, Михалыч знает, что делает».

На крыльцо бутика напротив вышла девушка в длинном норковом манто цвета кофе с молоком. Ее бледное лицо с правильными чертами было грустным. Она словно не решалась никуда идти, смотрела в сторону отрешенно. Игнату подумалось, что свободные современные девушки носят куртки, стоят в пикетах против убийства животных и всегда знают, что им делать. А те, что в норковых манто, стоят вот так на крыльце где-нибудь, не по своей воле, причины разные, но факт один — редкую даму такого сорта назовешь счастливой.

— Михалыч, — сказал Игнат уже почти четко, лицо старшего патрульного при этом вытянулось, а бесцветные, слегка навыкате глаза выразили крайнее изумление. — Там вон парень, что стоит возле дерева, возле туи в кадке, у бутика, капюшон на голове, он высматривает, у кого бы сумочку дернуть. Не решается, потому что вас видит. Уже двух дамочек подходящих упустил.

Разноцветная движущаяся реклама бутика на противоположной стороне пешеходной зоны смутно знакомой, когда-то виденной в чужом городе (не в Москве ли?) делала сцену неправдоподобной, словно все происходило на дискотеке. Толпа двигалась в разных направлениях за спиной у Михалыча. Гул голосов сплетался с гулом мыслей, хотелось заткнуть уши, отключить мозг.

Пристальный взгляд патрульного заледенел. Он сказал младшему, не оборачиваясь и не спуская взгляда с Игната и крепко держа его за локоть:

— Санька, вызывай наряд, это не простой жмурик. Кажись, дурит нам голову.

— Успеете вызвать. Лучше пусть перейдет улицу. Парень в зеленой куртке с капюшоном на голове свернул за угол, он идет вниз по переулку за женщиной в шубе с большим пакетом, будет пытаться вырвать портмоне, когда она станет открывать машину.

— Итак, вы утверждаете, что незнакомы с подозреваемым Слепченко и никаким образом не связаны с ним деловыми или иными отношениями, верно?— дознаватель, молодой человек лет двадцати пяти, откинулся на спинку стула.

— Утверждаю, — кивнул Игнат.

— И имени своего не помните, и кто вы не можете сказать?

— Не могу.

— А на попытку грабежа указали, потому что читаете мысли, так?

— Выходит, что так.

Бледное лицо дознавателя приобрело злое выражение.

— Ладно. Что я сейчас думаю?

— Вы думаете, что если двинуть мне как следует в челюсть, я быстро перестану ломать комедию и расколюсь как орех и если бы не двадцать жалоб уже на ваше отделение, можно было бы быстро решить вопрос, а теперь приходится тянуть резину.

Тягостное молчание заполнило кабинет дознавателя. Затянувшаяся пауза довольно вовремя была прервана появлением человека в форме, который что-то сказал на ухо дознавателю. Губы дознавателя вытянулись в ниточку, и он выплюнул беззвучное ругательство.

— Сразу бы сказал… Ладно… — он встал и направился к двери. — Только время потратили… — дверь за ним захлопнулась, и через минуту в этой неприглядной комнате с облезлыми стенами появился высокий господин в костюме из дорогой ткани и знаком приказал человеку в форме выйти. Потом он встал на табуретку, вынул из нагрудного кармана нарядный шелковый клетчатый платок и замотал им глазок камеры в углу. После этого сел напротив Игната и пристально посмотрел ему в глаза. Игнат не отвел взгляд, но и не ответил ничего. Наконец незнакомец не выдержал и заговорил свистящим полушепотом.

— Хорошо. Спрошу вслух. Какого… хрена ты стал помогать ментам? Было сказано делать совсем другое, — он держался прямо и даже улыбался слегка.

— Я вас вижу впервые. Не знаю, почему вы со мной на «ты». Я помог не ментам, а девушке. Она только что из больницы после попытки суицида. Грабеж на улице мог бы вернуть ее в прежнее состояние.

— Ха, и ты помог богатенькой сучке, забыв про те цели, которые перед тобой поставлены. Те крупные цели. Недоумок.

Игнат промолчал. Еще несколько вопросов последовало от этого человека, который был ему знаком, но которому он не хотел ничего отвечать и сделал вид, что не узнает его. И когда уже он ехал в машине, в этом просторном благоухающем авто, он молчал, понимая, что диалог для него в любом случае не будет выигрышным, что выход из этой ловушки только там, где он сможет оставаться самим собой.

Еще в подростковом возрасте Игнат заметил у себя эту особенность: читать иногда чужие мысли, угадывать то, что скрыто. Например, идет в канцелярский магазин за тетрадками для школы и уже знает откуда-то, что не попадет в магазин и не купит ничего. А ведь время не обеденное и не выходной день. Это если бы он забыл, и память подсказывала. Нет, не в памяти дело. Приходит, и в самом деле видит табличку «переучет». Не мог он знать об этом переучете, и нечего ему было забывать. Он знал то, чего знать не мог. Удивительно. Уже позднее Игнат предположил, что дело в эмпатии, в угадывании чувств тех людей, что работали в магазине. Ощущение того, что они не готовы к встрече с ним, покупателем. Возможно, так. Потом он начал отгадывать карты, показывал фокусы. Карты, конечно, не обладали чувствами. Тут было другое. Словно кончики его пальцев обладали зрением. Хотелось, чтобы кто-то объяснил, но жизнь затягивала и не давала ответа. Потом он пристрастился к игре, в которой ему везло именно по этой причине: мог угадывать. Причем, чаще он угадывал настроение людей: страх, гнев, разочарование. Пальцами считывал знаки с кусочков цветного картона. Мысли читались крайне редко. И потом, дар этот был не постоянный, он то появлялся, то исчезал. Им нельзя было управлять, нельзя было вызывать эти способности. Они давались только наитием, в особом состоянии спокойствия, ясности ума и отсутствия сильных эмоций.

И все равно, это помогало в игре. Он хорошо зарабатывал. Жил бесшабашно, одним днем.

Но тут его нашли эти. Сначала появился карточный долг. Конечно, тут вмешалось грубое шулерство, но как докажешь. Потом стали требовать деньги, поставили на счетчик. И вот уже он сам не заметил, как оказался в этой лаборатории, где ему вдруг стали рассказывать о великих целях спасения человечества путем раскрытия всех преступных замыслов повсюду вокруг, и что его великие способности должны служить общественному благу, и что в одной лаборатории ученые уже давно проводят опыты с интуицией и предвидением, они уже установили, какие участки мозга за это отвечают, и какие аминокислоты участвуют в этих процессах, они уже знают, как усилить эти процессы биохимически. Короче, все уже готово, а он вроде как подопытный кролик. И выхода у него нет. Живым оттуда не выйти после всех их секретов, которые он узнал, хоть и вовсе не просил об этом. А и вышел бы, куда пошел бы? Где взял бы денег? Квартиру забрали бы у мамы и сестры. Что было бы дальше?

Пришлось подчиниться. Мысли этих людей он не читал тогда еще, было только невнятное отталкивающее чувство от общения с ними, которое крепло с каждым днем. То ли преступники, мечтающие о наживе, то ли функционеры непонятного ведомства с непомерными амбициями. Непонятны были их далеко идущие цели, видна была только ближняя цель — заставить его (и, по всей видимости, еще какое-то количество человек) угадывать чужие мысли целенаправленно. Как в балагане на ярмарке. Это вызывало внутреннее сопротивление. Но он вынужден был подчиниться. Решил посмотреть, что будет потом.

Потом его поместили в барокамеру на несколько дней, потом поставили на плечо чип, как собаке, специальным шприцем, затем вкололи какую-то жидкость. Дальше произошло то, что произошло. И теперь, когда он ехал в представительском авто по столице, он мог уже считывать отчаянные попытки сидящего на водительском месте лощеного самодовольного болвана, попытки ни о чем не думать и не выдавать себя мыслями. Разумеется, их операция пошла не по плану. Игнат вспомнил теперь, что должен был пойти по указанной схеме, встретиться в указанном месте с указанными людьми и принести сведения обратно, встретившись в указанном месте с сотрудниками этого ведомства. Но вместо исполнения запланированного, он несколько раз терял сознание, пока не попал в полицию. Игнат понимал, что самое главное сейчас для него — молчание. И думать, как выпутаться. И думать неслышно, вот что самое главное.

Когда он зарабатывал игрой, было важно не выдать собственные эмоции. Теперь надо было не выдать мысли.

Машина въехала во двор двухэтажного неприметного здания. Ворота закрылись. Двое конвойных в особых защитных шлемах провели его в узкую комнату без окон с одной койкой у стены. С той стороны двери повернулся ключ. Не думать, ни о чем не думать. Он решил вспоминать стихи Пушкина.

И вот со следующего утра пошли допросы, уговоры и обработка. Они хотели знать, действительно ли все произошло ненароком. Не было ли у него умысла сорвать операцию. И мотивирован ли он на дальнейшее сотрудничество. Он молчал. В первом убедить их молча было несложно: все действительно пошло не так, само собой. А когда речь заходила о втором, он читал стихи. Сначала какой-то угодливый юнец с защитным шлемом на голове, делавшим его похожим на инопланетянина из детского комикса (эти люди верили, что шлем мешает читать мысли), сначала этот тип театрально уговаривал его вспомнить об интересах родной страны, общества, всего человечества и направить свои способности в нужное русло, на борьбу со злыми замыслами плохих людей. При этом во время разговора в комнате присутствовала незнакомая женщина без шлема с бледным испитым лицом. Она сидела, прикрыв глаза веками.

«Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…»

Еще через день на свидании красотка, из тех, кого одни уважительно называют «ухоженными», а другие пренебрежительно профурсетками: силиконовые губы, накладные ресницы и прочий арсенал вымученных средств подкрепить собственную неуверенность. Вот она рассказывает о больших покупках, которые можно совершить на полученные деньги, можно питаться в ресторане, ездить в дорогой машине, приодеться. Надо только расслабиться, стать послушным, делать то, что укажут, тем более что это совсем не сложно. И опять — на профурсетке этот гладкий черный шлем, из-под которого нелепо торчат обесцвеченные пряди волос, а в углу опять какой-то незнакомый мужчина солидного возраста, седой. И тоже прикрывает глаза ладонью.

«Онегин, добрый мой приятель, родился на брегах Невы».

Внезапно мужчина привскакивает в своем кресле и что-то пишет в своем ноутбуке, который раскрыт перед ним на столике, потом смотрит на женщину и кивает. Она читает на своем компьютере, тоже кивает и говорит:

— Вы считаете, что вас покупают за три копейки? Вы действительно так считаете? Мы ведь еще не вели разговоры о суммах. Называйте свою цену. Но учтите — мы ограничены в ресурсах. Все должно быть реально. 

Последнее произносится строгим и требовательным тоном. Пожалуй, за деньги она способна на многое.

«Вот бегает дворовый мальчик, в салазки Жучку посадив…»

Как же бездарно он растрачивал свою жизнь! Играл в карты, кутил. Жил бесцельно, не совершал хороших поступков. Пустота собственной жизни вдруг обозначилась особенно ясно.

«Мне грустно и легко, печаль моя светла…»

Печаль моя светла, печаль моя светла, печаль моя светла, светла…

Свет, разлитый вокруг него, ясное до мелочей понимание происходящего пришли на смену смятению, напряжению, тревоге. Когда-то он читал вскользь о практике медитации. Судя по всему, он вынужденно научился медитировать.

На следующем свидании с юнцом он начал говорить.

— Не понимаю все эти допросы. Какого лешего вы явились за мной в ментовку? Я же еще и виноват оказался, — гнев был почти натуральным. Игра давалась легко. — Надо было на расстоянии следить за мной. А теперь подозрение и провал. Начинать надо все сначала. Терпеть не могу иметь дело с идиотами! Ясно?! — он гениально сорвался на истеричный крик.

У юнца даже челюсть отвисла.

Еще несколько недель игры: его возмущение происходящим, его требование убрать чип, чтобы оградить от идиотов, его жадный интерес до денег, даже в ресторане, куда они его повезли, с бархатным портьерами, позолоченными люстрами и мраморными статуями и фонтанами: стиль отставных генералов спецлужб и советских завмагов, он вдохновенно разыграл восхищение обстановкой. И много говорил о деньгах: осторожно, словно скрывая алчность.

Ему поверили.

Через неделю он очнулся на мокрой брусчатке, в которой отражались разноцветные огни рекламы. Падал снег.

— Что случилось? Вам плохо? Вы можете идти?— над ним склонилась девушка в норковом манто цвета кофе с молоком, она тормошила его за плечо, другой рукой с изящным портмоне придерживая полу шубы. — Вы можете идти?

Снег таял на ее русых волосах, стянутых в узел на затылке, капельки воды искрились, отражая разноцветные огни рекламы.

— Идемте, здесь нельзя лежать. Я отвезу вас до больницы или домой.

— Отвезите меня, пожалуйста, куда-нибудь подальше, — сказал он, медленно поднимаясь и отряхиваясь. — У нас с вами совсем мало времени, надо отсюда смываться немедленно и далеко, — он улыбнулся. — И почему вы не носите очки постоянно? Вам они очень идут, и потом, линзы вечно теряются, как сегодня.

В лице у нее что-то неуловимо изменилось, глаза близоруко щурились, а щеки ее постепенно розовели.

— Идемте скорей, — сказала она, — раз уж мы должны торопиться.