Сергей БРЭЙН (г. Москва) ТАЙНА ЭТОЙ ПЛАНЕТЫ

Мысль — это всего только молния в ночи,

но в этой молнии — всё.

А. Пуанкаре

 1

Единственное, что ему оставалось — экономить дыхание жизни ради дыхания разума. С тех пор, как он разгадал тайну этой планеты, он пытался даже не шевелиться. Думать — это спасение. 

2

Кругом тлели оплавленные обломки, останки взрыва. Теперь, когда он даже не смог бы настроить антигравитационный двигатель, он думал только об одном — сильно ли ударит его о планету, успеет ли он хотя бы выползти на её поверхность.

Ужас начался за сутки до приземления. Сначала Сэлинджер почувствовал странный холод где-то глубоко внутри себя. Он готов был поклясться: подобной глубины он в себе просто не подозревал. Словно кто-то считывал подлинную его сущность. Позже он задумался над одним чертежом, как вдруг изображение на экране задрожало, но это не была обычная рябь, а странный эффект, словно кто-то утягивал монитор сквозь невидимую трубу.

Последующие события заставили его на время забыть обо всех этих странностях. Станция вошла в атмосферу планеты и через несколько минут рухнула на её поверхность. Ожидая, пока остынет раскалённый корпус, Сэлинджер исследовал датчики: атмосфера была с повышенным содержанием кислорода, но как это скажется на нем, ему уже было безразлично, он и так был слишком истерзан.

Наконец он приоткрыл люк. Повезло, с иронией подумал Сэлинджер. Именно теперь, когда он умирает, ему встретилась планета, где можно дышать.

Кислорода было действительно сверх меры. Это отрезвило его, прояснило мысли. Он полз, вспоминая детство. Поверхность планеты словно чувствовала его присутствие — от его рук разбегались, словно волны, слабые песчаные дорожки. Он попытался сосредоточиться, но детство разрослось в нём неимоверно яркой голограммой, воспоминания ткали друг друга с давно забытой лёгкостью. Вспомнил даже уроки химии и биологии по окислению. Чёртов кислород, думал Сэлинджер, дыхание и впрямь оказалось формой горения. Он буквально ощущал ускорение метаболизма. 

Воздух дрожал, и вибрации почвы долго казались ему миражами. Эта утомляющая нестойкость пейзажа мешала ползти — невозможно было по-настоящему прочно опереться о грунт. Сэлинджера начинало мутить как при морской качке — он с горечью подумал о достоинствах детерминизма.

Наконец он подполз к сколотому валуну с рваными краями, опёрся спиной и с раздражением почувствовал озноб каменной глыбы. Это было уже слишком.

Сэлинджер оглянулся. Жуткая догадка заставила его двигаться. Превозмогая себя, он встал, сделал шаг — от его стопы сухой глиняный массив мгновенно раздвинулся и побежал всё удаляющейся трещиной. Сэлинджер медленно поднял руку — скальный рисунок валуна преобразился, сполз к нижнему краю и, словно с сомнением преодолев воздушный барьер, обратился в грунтовый узор. Сэлинджер шёл и смотрел, как от каждого его шага по скале разбегаются дорожки.

Это было неизъяснимо. Очевидно, Планета запоминала его. От возбуждения он не знал, что делать, повернул обратно к кораблю, вспоминая, какую аппаратуру он ещё сможет привести в себя. И вдруг его пронзило. Если Планета и действительно запоминает его, тогда, вероятно, она способна запомнить его Всего?

Потрясённо Сэлинджер всматривался в окружающие его скалы и замечал мелкую дрожь песка в полном безветрии. Теперь, когда он простоял, недвижим, не меньше пяти минут, он осознал, что вся эта рябь — отражение его мыслей. И только тут он вспомнил странные ощущения за сутки до падения: будто кто-то прощупывает его сознание.  Планета вбирает его со всеми его ментальными потрохами.

3

Чем больше Сэлинджер привыкал к этой мысли, тем больше у него появлялось энергии. Итак, он может обрести бессмертие. Надо только не растрачивать движения зря. Экономить дыхание жизни ради дыхания разума.

Он понимал, как мало у него времени. Поначалу он старался вспоминать лишь самое существенное, то, что считал своим подлинным «Я». Он вспоминал, и ребристая поверхность планеты преображалась, борозды росли и росли, тянулись за пределы видимого. Он пел самые трогательные песни детства, вспоминал самые немыслимые поразившие его фильмы, ведь он хотел собрать не просто человека, а именно себя.

Он полз, питаясь какой-то ужасной слизью, лишь бы не умереть, ибо жизнь стоит того. Он читал любимые стихи, он вспоминал лица родителей и детей. Черта за чертой он воспроизводил их интонации, их жесты, их повадки.

Сэлинджер не знал, сколько прошло времени. Наверное, хватит, чтобы умереть. Он не знал, достаточно ли он рассказал о себе, чтобы этот проклятый астероид узнал именно его. Сегодня он наткнулся на свой модуль. Это был итог, и это была его родина.

Он смотрел на корабль, и сознание медленно оставляло его. Он становился частью чего-то большего, теряя уверенность, что именно он сам смотрит своими глазами. Планета забирает его сознание, и вот уже Сэлинджер — Сэлинджер? — видит, как он огромен, как бескраен космос, охвативший его бесконечным чёрным бархатом. Теперь, когда он обернулся планетой, Вселенная оказалась поистине грандиозна, а может быть он просто стал необъятным оком, впервые способным воспринять её во всем её величии.

4

Карстон сообщил о появлении планеты за сутки. Наконец все были готовы. Трансляция должна была вот-вот начаться, но вместо этого экраны, напротив, погасли и через несколько секунд автоматического поиска вновь вспыхнули. Центральный монитор подёрнулся рябью; постепенно на нем проявлялись зыбкие очертания небесного тела.

Карстон вздрогнул. Неуловимое чувство Присутствия, неосязаемое ощущение чего-то человеческого, слишком человеческого пронзило его. Он оглянулся — похоже, он не ошибся: не дожидаясь приказа, Хили включал детектор гуманоидных форм жизни. Но ждать не пришлось. Внезапно корабль затопил льющийся из ниоткуда сдержанный монотонный голос:

— Я, Грегори Уилмслоу Сэлинджер, бортинженер модуля «Челлендж», обрёл здесь своё одиночество...